Как никогда ещё за всё время этой войны, напрягают балтийские моряки свою силу...
Стало раньше темнеть. Ветер гонит ледяную тёмную волну. Заморозки ударили по траве и лесам, сморщились листья, первым льдом покрылись болотца и канавы на прибрежном фронте. Но ярче огонь в сердцах моряков. Родина-Мать, балтийцы идут за тебя, отряд за отрядом!
Холодные тучи бегут над фронтом. Дым пожаров второй месяц стелется над водой. Немцы глубже и глубже зарываются в землю. Здесь, у моря, решена задача — остановить врага. Сказано было людям: «Назад ни шагу!», и они не сошли с позиций — с болот, лесов и холмов, где застал их приказ. Вцепились в рубежи с неистовой силой, отбивали атаку за атакой, знакомясь на ходу с дорогами, тропинками.
Не уйдут моряки с порученных им рубежей. Не уйдут.
А какие бывали дни! По 200 и 300 самолётов на участок и по 19—20 воющих штурмовок с воздуха. Пожары, земля, разодранная минами, артиллерийские шквалы, психические паузы, снова шквал и новые атаки.
Вечер. В школьном интернате мигают лампочки. Тишина. Дети уже заснули. Ирина Сергеевна проходит по коридору, стараясь ступать мягче. Вдруг она слышит тонкий жалобный плач, всхлипывания. Останавливается. Прислушивается. Ирина Сергеевна входит в комнату младших школьниц. На кровати вокруг Зины прижались друг к другу, поджав под себя ноги, пятеро девочек. Все они всхлипывают.
— Ты что, Зина ? Почему ты плачешь? Что случилось? — спрашивает Ирина Сергеевна, тревожно глядя то на Зину, то на её подруг.
Девочки соскочили с Зининой кровати и юркнули в свои постели.
— Я хочу домой! К маме...— всхлипывает Зина. И, как по команде, снова всхлипывают её подружки.
— Зина, перестань! — говорит Ирина Сергеевна. — И вы все, девочки, перестаньте сейчас же.
Зина исподлобья смотрит на Ирину Сергеевну. «Если б она была девочкой, она бы тоже... плакала, — с обидой и горечью думает Зина. — Ведь мамы-то нет... и папы нет, и бабушки нет, никого нет... кругом чужие... Снег, избы...»
Мама сидела на низкой скамеечке. Генька на полу. Они укладывали в фанерный ящик посылку для отца. Папиросы, шерстяные фуфайки, конфеты... Генька сделал отцу модель самолёта и заворачивал её в вату, чтобы она не сломалась.
Светка стояла в кровати, хлопала в ладошки и смеялась.
— Светка, — сказала мама, — а ты что пошлёшь папке, глупышка наша маленькая?
Светка ничего не понимала. Она только слышала слово «папа» и повторяла, пуская пузыри:
— Па-па-па-па-па-па...
И тут пришло письмо.
— Отец! .. Отец... погиб! — закричала, бледнея, мама.
Дальше Генька даже не помнит, что было. Он помнит только страшный крик мамы и плач Светки. Ему бы надо подойти к маме, подбежать к Светке, которая совсем перегнулась через решётку кровати. А он схватил свой самолёт и убежал. Ему стало страшно. Он долго бежал по улицам, налетая на прохожих. Забежал в какой-то заброшенный сарай и встал там у стенки. Сердце его колотилось, как пойманная в силки птица. Потом он взглянул на свой самолётик и вдруг всё понял.
Светка стояла в кровати, хлопала в ладошки и смеялась.
— Светка, — сказала мама, — а ты что пошлёшь папке, глупышка наша маленькая?
Светка ничего не понимала. Она только слышала слово «папа» и повторяла, пуская пузыри:
— Па-па-па-па-па-па...
И тут пришло письмо.
— Отец! .. Отец... погиб! — закричала, бледнея, мама.
Дальше Генька даже не помнит, что было. Он помнит только страшный крик мамы и плач Светки. Ему бы надо подойти к маме, подбежать к Светке, которая совсем перегнулась через решётку кровати. А он схватил свой самолёт и убежал. Ему стало страшно. Он долго бежал по улицам, налетая на прохожих. Забежал в какой-то заброшенный сарай и встал там у стенки. Сердце его колотилось, как пойманная в силки птица. Потом он взглянул на свой самолётик и вдруг всё понял.
Сынок! В минуты досуга я много думаю о тебе. И не только я, а все мои фронтовые друзья в минуты затишья часто говорят о своих ребятах, греясь у печки в блиндаже.Сынок! Ты спрашиваешь, помню ли я праздничный зимний вечер, о котором ты вспоминаешь в своем письме. Конечно, помню, мальчик, помню всё до мельчайших подробностей... Я задержался на работе, и мы пошли с тобой покупать ёлку слишком поздно — все пышные ёлки были уже распроданы, нам досталось тощее деревцо, на голой макушке которого смешно сидела одна единственная шишка. Ты протестовал и сердился. Но делать было нечего — мы принесли эту ёлку в нашу квартиру, где уже вкусно пахло праздником. Мама встретила нас в белом фартуке, а в руках у неё было блюдо с румяными пирогами, которые она только что вытащила из духовки. Да, сынок, я помню, как мама смеялась, разглядывая тощую ёлку, а наша малая Алёнка надула губы. «Палка! Палка! Гадкая палка!» — повторяла она в слезах. И тогда мы с тобой, чтобы утешить Алёнку, сочинили немудрёную историю о том, как эта дурнушка-ёлка с шишкой на лбу мучилась и горевала, видя, как уезжают веселиться её красавицы-подруги, а ей суждено встречать праздник у бульварной изгороди. Ветер сорвёт её единственную шишку, колючий снег засыплет её озябшие ветки. Рассказ разжалобил нашу малую Алёнку. Она подошла к ёлке и погладила её. А ёлка в тепле словно похорошела. Ветки её распушились, в комнате славно запахло смолой, лесом. Мы все втроём — ты, я и Алёнка — украсили деревцо; оно заблестело, заискрилось, заиграло цветными огнями. Да, это был хороший вечер, сынок, как же мне его забыть? Чтобы доставить удовольствие Алёнке, я нарядился Дедом Морозом. Я постучал в дверь. «Кто там?» — лукаво спросил ты. «Дед Мороз — красный нос», — ответил я басом. За моей спиной была бельевая корзина, в которой лежали подарки для всех вас. Как хохотали вы, когда Дед Мороз, пустившись в пляс, потерял свою бороду. А потом я показывал вам кукольный театр. Смешные тени на стене. Робинзон Крузо и Пятница... Дед Мазай и зайцы... Да, да, помню всё это, сынок! Я бы вспомнил об этом, даже если бы ты не прислал письма. Это был чудесный вечер...